Лев толстой о прививках

Предисловие.

Эти «Воспоминания о последних днях Л. Н. Толстого» принадлежат перу брата моего, Александра Петровича Семеновского, старшего врача Данковской Земской больницы, скончавшегося в 1919 году от сыпного тифа.

Кроме сего, передаю в распоряжение Толстовского Музея телеграмму, полученную мною в Петрограде в день смерти Льва Николаевича от брата моего Александра, и удостоверяю, что на основании этой телеграммы газета «Речь», согласно моему телефонному сообщению, напечатала заметку о совершившемся событии.

Артист 1-й Студии Московского

Художественного Академического театра

Ипполит Петрович Новский-Семеновский.

Мои воспоминания о последних днях Л. Н. Толстого.

Пишу под свежим впечатлением только-что пережитого, той драмы, свидетелем которой мне пришлось быть и которая, благодаря стечению обстоятельств, привела меня к высокой радости видеть и быть полезным великому Толстому, которого произведениями я зачитывался, развивал свой дух благодаря их титанической силе; а с другой — драма эта привела меня и к переживанию страшных минут угасания великого ЛЬВА.

Об уходе Льва Николаевича из Ясной Поляны мы, в нашей глухой провинции, узнали 30 октября. (Толстой, как известно, ушел из своего дома в ночь с 28-го на 29-ое). Вообще, как я узнал позже, число 28-ое играло большую роль в жизни Льва Николаевича: он родился 28-го года 28 августа, умер 82 лет от роду (наоборот 28), и много других дат его жизни совпадают с числом 28. Он лично считал его счастливым для себя. Кроме того, 28-ое — кратное 7-и. И семь Толстой признавал (это мне сообщил Ив. Ив. Раевский, родственник и большой друг семьи Толстых в голодные годы Толстой жил и открывал столовыя в Данковском уезде в имении Раевского), признавал семилетние периоды в своей жизни: до 7 лет, до 14 лет, до 21 года и т. д.

1-го ноября я рано утром был вызван на роды в уезд, где должен был пробыть до 9 часов утра 2-го ноября. В 21/2 часа 1-го ноября без меня были принесены телеграммы со станции Астапово с приглашением на консилиум к Льву Николаевичу. По своем приезде, я, прочитав телеграмму, справился, нужна ли моя помощь; ответ был таков, чтобы я приехал вечером 2-го. Когда я уже ехал на поезд в 5 часов вечера, чтобы отправиться в Астапово, привезли роженицу с колоссальным кровотечением, и я должен был отказаться от мысли видеть Толстого, так как больше поездов не предвиделось в эту ночь, а ехать на лошадях было невозможно из-за темноты и грязной дороги. Очень взволнованный и опечаленный, я производил акушерскую операцию, и лишь только вышел из операционной, как встретил нарочного, который привез мне телеграмму со станции Данков от графини А. Л. Толстой с просьбой приехать немедленно, так как положение очень серьезное. Следом за этим посланным примчался верховой, который торопил, так как экстренный поезд, де, ждет на станции меня уже 10 минут. Было 11 часов вечера. Я погоняю извозчика и поспеваю как раз к отходу поезда — к третьему звонку. Быстро вскакиваю на ходу в вагон 1-го класса и хочу войти в дверь, но сталкиваюсь с каким-то господином (потом оказалось, что это был Андрей Львович), который меня не пускает в вагон и просит удалиться. В этот момент из соседнего вагона проходит Философов, с которым я знаком по земскому собранию и который бывал у меня. Недоразумение выясняется, и меня с величайшей любезностью ведут в вагон. Оказывается, что это был поезд, заказанный семьей Льва Николаевича, и ехали в нем: сыновья, Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Философов. Меня ждали и тотчас же провели к графине. Она наружно спокойна, много говорит, просила меня обратить внимание на действие желудка и подчеркивала благоприятное действие согревающих компрессов на Льва Николаевича. Она посвятила меня в причину ухода Л. Н-ча из дома. Говорила, что прожила с ним 48 лет, положила всю свою жизнь в заботу о нем, и они жили душа в душу, но появляется Чертков, который возымел такое влияние на Льва Николаевича, что он в какие-нибудь три-четыре года изменился очень, а в последние 5 месяцев так дурно повлиял на него, что она, графиня, отказала ему от дома и требовала, чтобы Л. Н. не видался с ним. Главным виновником всего она считает Черткова. Она боролась, она захворала нервным расстройством, страдала за то, чтобы спасти Льва для русской нации и для всего мира. А уж она ли не заботилась? Это вегетарианство доставляло ей так много хлопот; какие она деликатессы выдумывала!.. Любил очень Л. Н. яичницу со спаржей… Но все ее заботы и хлопоты ничто перед влиянием Черткова на Л. Н-ча, такого доброго, мягкого, на которого каждый может повлиять, каждый может подчинить. Она десять раз переписывала «Войну и Мир», она одна заботилась о том, чтобы те, которые обязаны ей и графу жизнью, т. е. дети, были обеспечены. На нее так повлиял уход Л. Н-ча, что она покушалась несколько раз на самоубийство, но была остановлена. Ее жизнь кончилась с разлукой с мужем, она поедет туда, куда он. (Фельетон Дорошевича1) С. А. очень хвалит, так как он описывает ее состояние, и «он один только понял меня»). И напрасно он хотел бы скрываться, так как с момента его выезда за ним следили 4 корреспондента и 2 сыщика, и кто-то из них сообщил ей, где находится Толстой, и теперь, узнав, что он болен, она едет к нему, так как знает, что никто, кроме нее, не может его успокоить, за ним ухаживать. При нем сейчас доктор Маковицкий, но он — дурак и совсем ничего не знает2), дочь Александра, которая гордая и своевластная, а он так нуждается в ласке и заботе. «Я рада, — говорила она, — что с ним нет Черткова, и тот не может выехать, так как ему запрещен выезд из пределов имения».

Наш поезд прибыл в это время, которое незаметно пролетело в разговорах, на станцию Астапово.

Прежде всего был вытребован доктор Душан Петрович Маковицкий, который сопровождал Л. Н-ча во всех его последних странствованиях. Софья Андреевна сейчас же набросилась на него, зачем он увез «Толстого» из дома, зачем не уберег его, зачем не следил за ним…

Душан Петрович — небольшого роста, блондин с проседью, лет около 42—45, очень скромный, с тихим, ровным по интонации голосом. Лицо печальное, бледное; одет в шубу коричневого цвета — фасона тулупа с потертым воротником, какие можно видеть на картинах Маковского у престарелых чиновников «пансионеров». На голове круглая валяная шапочка желто-коричневая.

Графиня спрашивает, как положение Льва Николаевича; ответ: «Воспаление левого легкого. Аппетит плох, температура — 39. Изжога и икота, лекарств не принимает, клизма действовала, компресс поставлен, дыхание 40, пульс 100 с лишним. Помещен он хорошо в квартире начальника станции, было несколько неприятно — дымила печь, раз напустили угару, но это все исправлено. Лев Николаевич спокоен».

Софья Андреевна спрашивает, куда они ехали. Д. П. тем же ровным голосом, той же интонацией, не обращая внимания на повышенный тон графини, говорит, что далеко. — «Ну, куда же?» — Сначала в Ростов на Дону, там паспорты заграничные хотели взять. — «Ну, а дальше?» — В Одессу. — «Дальше?» — В Константинополь. — «А потом куда?» — В Болгарию. — «Есть ли у вас деньги?» — Денег достаточно. — «Ну, сколько?» — Достаточно. — Тут же выясняется, что Душан Петрович и Лев Николаевич взяли из дома 32 руб. Только Александра Львовна доставила еще 200 руб. (Как мне потом рассказывали, Д. П. на станциях, когда брал билеты, заявлял в кассе, что берет для Толстого, а потом сочтемся. Билеты, будто бы, давали.) Далее он рассказывает, что ехали они в 3-м классе, было накурено очень в вагоне, так что пришлось ехать на открытой площадке, так как отказались прицепить вагон, а мест не было. Л. Н. почувствовал себя плохо 31-го, потом ему стало лучше, а после Валова стало нехорошо настолько, что решили слезть в Астапове. На вопрос графини, можно ли ей пойти к Л. Н.? — он ответил, что это недопустимо, так как появление ее произведет на Л. Н. сильное впечатление. У Софьи Андреевны вырвалось по отношению к Маковицкому несколько упреков, он же остался невозмутимым и непреклонным: «Сказал нельзя, так и нельзя». Разговор идет все время в вагоне. Наконец, отправляемся к Л. Н-чу. Выходим: Философов, Маковицкий, Андрей Львович и я. На платформе много народа. Все с любопытством глядят на нас. Кто-то поднимает платок, упавший у меня из кармана, и передает мне. Тихо, сдержанно и напряженно. Подходит начальник станции И. И. Озолин и справляется, здесь ли доктор. Знакомимся, и он отводит меня в сторону и сообщает, что я буду пропущен к нему в дом, где лежит Л. Н., и должен назвать свою фамилию; о моем приезде предупреждены. — Идем (Д. П., Андрей Львович, начальник и я) через линию железной дороги и подходим к крыльцу красного домика начальника станции. В окнах огонь. Стучимся. Отворяется форточка, спрашивают, кто? Начальник говорит: «Доктор». Впускают по одиночке всех, кроме Андрея Львовича. Знакомимся: Сергеенко, который свято хранит двери и взял на себя миссию не пускать в дом никого, кроме лиц желательных и известных (страшно боялись, что придет Софья Андреевна); Чертков, который уже прибыл. Это высокий, полный господин, одет в широкий пиджак, мягкую рубашку, на руках какие-то коричневые перчатки, — повидимому, гуттаперчевые — хирургические, которые он снимает очень редко, — голос мягкий, вкрадчивый, лицо красивого овала, с орлиным носом, несколько грузное. Затем Александра Львовна, полная высокая брюнетка, с короткими вьющимися волосами (недавно перенесла скарлатину). Одета просто, в очках (близорука), очень симпатична, женственна, несмотря на свою крупную фигуру, великолепный цвет лица. Еще дама — не знаю ее значения в семье Толстых — Варвара Михайловна3). Рассказывают про болезнь. Из врачей, кроме Маковицкого — железнодорожный врач Статковский. После обычных разговоров, Александра Львовна и Чертков предупреждают, чтобы я не говорил о прибытии семьи и Софьи Андреевны. Идем к больному мы — врачи.

Лев Николаевич очень охотно согласился исследоваться, с большим трудом приподнялся и был поддержан, когда я выстукивал его сзади. Оказалось, что в левом легком занята вся нижняя доля катарральным процессом, в правом нашел воспалительный фокус ниже лопатки, величиною в серебряный рубль — несколько побольше. В правом легком картина разрешения процесса, масса хрипов, и характер их довольно неопределенный (среднепузырчатые). После освидетельствования больного посоветовались, как и чем пользовать, остановились на компрессах возбуждающих и полном спокойствии. Жаропонижающих не давали до консилиума и решили не давать и теперь. В виду того, что ночью прошлой дежурили посменно Маковицкий и Статковский, в настоящую ночь предоставили дежурство мне. Но перед этим я должен был сходить к Софье Андреевне, которой обещал сообщить результат моего осмотра. В разговоре с семьей Льва Николаевича я высказался, что положение очень серьезное, сердце ненадежное, и ждать можно всего, хотя надежды терять нельзя.

Всю ночь Л. Н. провел беспокойно, вздрагивал, пугливо озирался, временами дремал, мучился изжогой и стонал почти без перерыва. Когда я его спрашивал, не нужно ли чего, благодарил и ото всего отказывался, говоря: „Спасибо, голубчик, не надо“. Появился пот около трех часов ночи, Л. Н. стал спокойнее, кашлял с мокротой ржавой, около часа поспал и, проснувшись, увидев меня, стал говорить, что ему теперь хорошо, он совсем легко себя чувствует, и что поэтому я могу пойти заснуть. Я отказался, сказав, что спать не хочется. — „А это кто храпит?“ — Душан Петрович. — „Да?“ Это очень хорошо, это мне нравится. Он так устал со мной. Он у всякой родильницы по ночам просиживает, как со мной вот сидел, святой человек“.

Через несколько времени Л. Н. спросил, откуда я, велик ли город Данков, большая ли больница. Вспомнил слободы около Данкова: Сторожевую, Казачью и др. Сказал, что знает уезд, так как жил в нем. Затем заснул немного и, проснувшись, спросил, приходилось ли мне видеть больных водобоязнью и бешенством. Я сказал, что приходилось. Л. Н. просил описать картину болезни. Очень интересовался, бывают ли люди в сознании в промежутках между припадками, сознают ли свое положение, и мучительны ли припадки, есть ли физическое страдание. Так как мне приходилось видеть таких больных, то я мог обрисовать картину страдания этой болезнью. — „Это ужасное страдание, — сказал Л. Н., — когда человек сознательно предупреждает, что сейчас будет кусаться, и просит связать его“. (Это было сказано потому, что я особо подчеркнул, как больной просил себя связать, чувствуя приближение судорог). Видя, что я утомляю Л. Н-ча, я прекратил разговор, заметив, что вредно разговаривать, волноваться… Л. Н. послушался, но не надолго. Снова спрашивает, не приходилось ли мне видеть леченных прививками, но все-таки заболевших водобоязнью. А как раз я такой случай наблюдал недавно. Рассказываю. — „Без прививок какой исход?“ — Без исключения смерть в страшных мучениях. — „Насколько прививки гарантируют от дурного исхода?“ — Некоторый % прививок (около 30%) без результата. — „Как об‘ясняют суть и смысл прививок?“ Рассказываю, по мере сил, что мне известно о теории прививок и вакцинации. Л. Н. временами подсказывает мне выражения, которых я не могу подобрать, так как был очень усталый от дневной работы и от неожиданного впечатления видеть того Льва Николаевича, которого всегда любил и которому поклонялся.

Заметивши, что интерес Л. Н-ча к разбираемому вопросу все возрастает, я прекратил разговор, заявив, что рассуждения на эту тему подождут до завтра, а сейчас надо успокоиться и заснуть. Предложил пить. Л. Н. все, что я ни предлагал, принимал и благодарил, говоря: „Спасибо, голубчик“. Спросил, долго ли проболеет, так как надо знать, когда поедет дальше. — „Ну, через 2—3 дня можно ехать?“ — Я сказал, что болезнь протянется 2—3 недели. Инфлюэнца затягивается, а погода очень плохая, необходима осторожность и выдержка. Л. Н. остался очень недоволен и усмехаясь сказал: „Нам, старикам, хворать — умирать.“ Это было в 51/2 часов 3 ноября. Очень скоро после этого проснулась Александра Львовна и Душан Петрович, которые застали Л. Н. заснувшим и сменили меня.

Утром, выходя из дома, где лежал Л. Н., я встретился с гр. Софьей Андреевной. Она очень интересовалась, как положение Л. Н., и завела длинный разговор у крыльца о всяких своих неприятностях. Удалось увести ее на вокзал, предложив до прихода пассажирского поезда, пока нет толчеи, напиться чаю.

В буфете вокзала С. А. очень подробно стала рассказывать, как она издавала сочинения Л. Н-ча и скольких хлопот ей стоило это; а Л. Н. всегда был безразличен к технической стороне дела. Приходилось ездить, хлопотать и встречать разное к себе отношение. Видела Александра III, и он очень любезно ее принял, а начальник штаба Оберучев, когда пришлось хлопотать о помиловании одного толстовца, отказавшегося от военной службы, принял ее очень сурово. Только когда она сказала, что он, вероятно, Московского Университета („ведь и вы тоже Московского Университета, — сказала она мне, — я сразу узнаю, кто Московского, они все меня любят“), он сразу переменил тон и сделал все, что она просила.

А от‘езд Л. Н-ча так на нее повлиял, что она покушалась на самоубийство. Нарочно кидалась на спину в воду, чтобы захлебнуться. Ее вытащили, она хворала. Сергей Львович, бывший при этом разговоре, старался его замять, так как кругом видны были прислушивающиеся люди, и наконец предложил матери уйти в вагон. С прибывшим поездом приехал д-р Никитин из Москвы. Идем снова в дом начальника станции. Является вопрос, как сказать Л. Н-чу о его приезде. Было решено, что он просто войдет и поздоровается, а когда спросят, как он попал сюда, скажет, что его вызвала Александра Львовна. Л. Н. встретил его очень радостно, вполне спокойно отнесся к тому, что его вызвала Александра Львовна, и стал расспрашивать, как он живет и где служит. Узнав, что он хотел бы занять место ординатора в городской больнице в Москве, Л. Н. сказал, что очень рад, и что врач может принести много пользы и дать много облегчения.

После консилиума, на котором установлена была наличность катаррального процесса легких и выработан план лечения, сводившийся к поддержке сердца в виду его слабости, д-р Никитин, на мое указание тяжести заболевания при слабости сердца, сказал, что Л. Н. в Ялте в 1902 году был куда хуже, но благополучно вышел из опасного положения. Поэтому он смотрит на будущее более светло, чем я.

В виду того, что мне необходимо было уехать в Данков, я выехал в среду 3 ноября около двух часов дня. На вокзале, куда я зашел справиться об отходе поезда, я встретил целую толпу корреспондентов, прибывших отовсюду с утренними поездами. Очень интересуются, обо всем расспрашивают, но в виду решения не давать сведений из домика начальника станции, я их любопытство удовлетворить не мог. По дороге в Данков, которую пришлось сделать на тормозе товарного вагона, кондуктор, зная, что я врач и видел Л. Н-ча, очень расспрашивал о его здоровье, о том, как его поместили, и высказывал свою грусть по поводу его болезни.

Отдохнув в Данкове, я мог уже отдать себе отчет во всем виденном и слышанном в Астапове. Как-то все окружающие детали уже не стали отвлекать, и осталось только впечатление от того, что мне пришлось видеть великого Толстого.

А. П. Семеновский.

ТЕЛЕГРАММА

Пбг Ревизия Гарина Семеновскому

СПР Перекупной 15.

Лев Николаевич скончался шесть пять

Александр.

Примечания